Кроме того, по замечанию К. С. Кекелидзе, та часть «Муче­ничества Евстафия Мцхетского», в которой говорится об исто­рии евреев, также совпадает с аналогичным пассажем в «Аполо­гии» Аристида. Как заметил К. С. Кекелидзе, реакция грузинского анонима на маздеистские мотивы более острая, нежели в использованном им труде Аристида. Так, автор грузинского мартиролога называет большее число стихий, которым он отка­зывает в обожествлении, и это вызвано, разумеется, особой ак­туальностью борьбы против остатков маздеистского влияния в Грузии в течение всего раннего средневековья.
К. С. Кекелидзе также подчеркивает, что факт упоминания грузинским автором Луны (этот момент в труде Аристида отсут­ствует) продиктован местными условиями, в частности широко распространенным в дохристианской Грузии культом Луны; та­ким образом, автор жизнеописания Евстафия ополчается не толь­ко против маздеизма, но и против местного язычества.
Засвидетельствовав актуальность борьбы против маздеизма для своего времени, аноним не забывает и об этнических общно­стях, хотя и оттесняет их на второй план; в тексте прямо указывается на персидское самосознание Гиробандака-Евстафия, который отечеством своим считает не Картли, а Персию. Картли для него часть христианского мира — «христианети». В речи на устроенном ему тбилисскими персами судилище он заявил: «Мы же веруем в него (огонь,—Г. Ц.), (словно) в бога. Нам же гос­подь пожаловал огонь в услужение». Правитель Тбилиси, марзпан Бузмир (родом перс), обращался к Евстафию как к сыну.
Таким образом, в грузинском агиографическом сочинении Гиробандак-Евстафий не перестает быть персом, он лишь хри­стианин, и это не только сознание самого героя-перса, но и от­ражение представления об этнических общностях в Грузии до установления здесь арабского господства. Такое положение су­ществовало в Грузии и позднее, хотя на ином культурно-полити­ческом фоне. В отличие, например, от монофизитских церковни­ков, для которых всякий обращенец-монофизит закономерно под­вергался и этнической ассимиляции, в грузинской общественной действительности, в которой духовенство так или иначе было подконтрольно светской власти, тот или иной обращенец в лоне грузинского христианства мог поддерживать свою этническую принадлежность.
Борьба против маздеизма и его пережитков в Грузии остава­лась актуальной в течение значительного времени домонгольского периода. Судя по грузинским источникам, слово «огнепочитатель» было расхожим ругательным эпитетом и значительно поз­же применялось, например, для того, чтобы как можно суровее обличить того или иного противника даже во внутрихристианской полемике.
Особое место в фонде древнегрузинских письменных памят­ников, отразивших борьбу с дохристианской идеологией, зани­мает анонимное «Мученичество девяти отроков колайских», в котором обрисована историческая обстановка на окраинах Грузии в начальный период утверждения здесь христианства.
В «Мученичестве девяти отроков колайских» описаны собы­тия вполне определенной эпохи. Но отсутствие каких-либо хроно­логических ориентиров в самом произведении давало повод исследователям передвигать предполагаемую дату создания мар­тиролога колайских отроков в большом временном диапазоне. Первый его публикатор и переводчик на русский язык по наи­более раннему списку (X в.) Н. Я. Марр временем написания данного произведения считал V—VI вв. И. А. Джавахишвили, оперируя данными лексики и отдельных реалий, считал его написанным не ранее IX в. Этого же мне­ния придерживались К. С. Кекелидзе, И. В. Абуладзе и С. И. Кубанейшвили. П. И. Ипгороква считал «Мученичество девяти отроков колайских» произведением, написанным в про­межутке между IV—VI вв.; автор ссылался на то, что в IX— X вв., в период торжества христианства в Грузии, уже не было условий для создания произведения, в котором могло быть пока­зано превосходство язычников над христианами, такие сочинения обычно преследовались. Часть исследователей разделяет это мнение, но с оговоркой, что дошедший до нас вариант был со­ставлен в IX в., и поэтому относят его к литературным памят­никам именно этого периода.
Прежде всего отметим, что ни по сюжету, ни по своей тен­денциозности «Мученичество девяти отроков колайских» не пред­ставляет собой ничего исключительного в фонде историко-лите­ратурных произведений Грузии IX—X вв. Оно логически входит в ряд таких письменных памятников, составленных по следам каких-то более ранних источников, как «Обращение Картли», повествующее о распространении и внедрении христианства в Восточной Грузии, а также обработанная грузинским писателем X в. Ефремом Младшим (Мцире) легенда о миссионерской дея­тельности апостола Андрея Первозванного в Западной Грузии и вообще в Восточном Причерноморье. Сочинение нашего безы­мянного автора свидетельствует о противоречиях процесса хри­стианизации Южной Грузии, обусловленных не только особенно­стями социально-экономического порядка, но и сложностью ее племенного состава. Кроме того, составление в раннесредневековой грузинской литературе мартиролога, посвященного подвигу подростков, конечно произошло не без определенного внешнего влияния. Известно, что сама идея подвижничества детей была довольно популярной в древности, и особенно в ранний период истории христианства.
Независимо от того, в каком веке было создано «Мучениче­ство девяти отроков колайских», в нем так же, как и в «Обра­щении Картли», созданном в IX—X вв., и в грузинской версии легенды об апостоле Андрее, использованы сведения, несомненно восходящие к более раннему периоду. Анонимный автор ничего не говорит о событиях, связанных с историей христианства позд­него времени (борьба против византийского давления, армяно-грузинские церковные коллизии и т. п.). Обращает внимание сугубо демократический характер сюжета, в отличие от элитарных «Обращения Картли» и легенды об Андрее Первозванном, что по крайней мере косвенно также должно указывать на архаичность основного ядра повествования о колайских мучениках. Кроме того, в нем нет стремления ав­тора демонстрировать свое этническое самосознание, что также указывает на древность первоосновы сюжета.
Особое внимание к названному произведению в период ин­тенсивного развития феодальных отношений не могло быть слу­чайным (как мы выше отметили, наиболее древний список повествования о колайских отроках относится к X в., когда оно пользовалось, очевидно, особой популярностью). Это была эпоха, когда Грузия после длительного периода бесцарствия, феодаль­ной раздробленности и ожесточенной борьбы за объединение вступала в полосу своего расцвета. Местность Кола, описанная в «Мученичестве девяти отроков колайских», была той частью исторического Тао, которую населяли родственные картвельские (грузинские) племена и которые в ходе борьбы картлийцев с арабским засильем в Восточной Грузии в VII—VIII вв. стали консолидироваться в общегрузинский этнос.
В первой половине VIII в. в центре Грузии арабы основали просуществовавший несколько столетий Тбилисский эмират. Источники свидетельствуют о начавшейся с этого периода частичной перегруппировке племенного состава грузинского этно­са. В борьбу с очередными завоевателями вступили этнические объединения горных областей Восточной Грузии, они представ­ляли собой значительную резервную силу в движении против нового иноземного господства и за объединение страны. Несмот­ря на разорение арабами экономически наиболее развитых обла­стей Грузии, именно последние в силу своего культурного по­тенциала оказались средоточием интеграционного процесса фео­дальной грузинской народности.
Смена маздеистской опасности мусульманской поставила на­роды Закавказья (армян, грузин, абхазов, албаиов и др.) перед новой реальной опасностью деэтнизации. Борьба против арабов-мусульман, как прежде против маздеизма, проходила в русле ве­ками отработанных культурных традиций. Физическое сопротив­ление арабам велось параллельно с идеологической борьбой про­тив мусульманства.
С эпохой борьбы против мусульманства совпадает самый ран­ний из известных нам этапов развития исторического жанра в Грузии. Так, в Челишский список (XIV в.) «Обращения Карт­ли», там, где говорится о «крестовоздвижении» во Мцхете в пе­риод миссионерской деятельности Нины и царя Картли Мириана, внесено сообщение, что о том «писано Григолом Диаконом в крат­ко им составленном писании об обращении Картли». К. С. Кекелидзе считал (и, как выясняется, не без основания), что ука­занное произведение представляет собой 14-ю главу внесенного в Шатбердский список (X в.) «Обращения Картли» и что упомя­нутый Григол Диакон является первым в раннефеодальной Гру­зии историком в прямом смысле данного термина. К. С. Кекелидзе установил примерное время жизни Григола Диакона — середина VIII в. Что же делает произведение Григола «Воздвижение Креста во Мцхете» памятником собственно исторического жанра? Это преж­де всего чувство исторической дистанции, стремление автора проследить преемственность современной ему религиозной си­туации в Картли с первоначальным этапом распространения здесь христианства.
Особенно четко этническая тенденция в литературных памят­никах раннесредиевековой Грузии впервые была выражена в наи­более раннем из дошедших до нас грузинских антимусульман­ских сочинений Иоанна Сабанис-дзе «Мученичество Або Тбилис­ского», посвященном обращению в христианство в лоне грузинского этноса выходца из Багдада некоего Хабиба (груз. Або). Став приближенным картлийского эристава Нерсе, этот неофит разделил с ним все трудности арабск арабских гонений, сопро­вождал своего сюзерена в Хазарии, Западной Грузии и в конце концов был казнен тбилисскими арабами за измену мусульманст­ву (6 января 786 г.). Иоанн Сабанис-дзе был очевидцем описан­ных им событий и даже лично знал своего героя, что, естествен­но, придает сообщаемым им сведениям безусловную достовер­ность.
Как и прежде, в период экспансии маздеизма, переманивав­шего на свою сторону порой даже «множество мелкого люда», из сочинения Иоанна Сабанис-дзе мы узнаем, что аналогичные факты имели место и в условиях господства в Восточной Грузии Тбилисского эмирата. Мусульмане, пишет агиограф, «совратили прежде и досель рожденных от христиан: одних насильственно, других обманом, кого — по недоумию молодости, а кого — лестью и чарами». Об этом же, но в ином ракурсе, свидетельствуют и арабские источники. Из них, например, мы узнаем о деятелях арабской культуры X—XI вв.— выходцев из грузин-картлийцев, на что указывает наличие в их именах нисбы курдж(персо-араб. «грузин»). Однако их роль в истории культурного строи­тельства в Грузии равнялась нулю. Мусульманская идеология не только отрывала их от родной почвы — она вырабатывала в них нетерпимое отношение к духовным достижениям своего оте­чества.
Труд Иоанна Сабанис-дзе свидетельствует, какой полноценной информацией располагали, по крайней мере в интеллектуальных кругах Грузии VIII в., о близких и сравнительно дальних сосе­дях. Сведения писателя о хазарах, предках осетин, об этнической ситуации и экономических условиях в Западной Грузии по своей достоверности относятся к лучшим источникам того времени.
Есть основания считать, что с начала второй половины I ты­сячелетия н. э. и особенно в ходе антимусульманского освободи­тельного движения VII—VIII вв. грузины вступили в новую фазу своего развития. Не случайно, что именно к этому периоду — VIII в.— грузинская летописная традиция относит начало на­ступления арабов не против какой-либо одной исторической об­ласти Грузии (как это было до сих пор), а против страны в целом.
Иноземные, в частности арабские авторы свидетельствуют, что  наступательные мероприятия арабов в VIII в. в Закавказье были вызваны главным образом обстоятельствами арабо-хазарского соперничества в регионе. Местные, в данном случае грузинские, источники дополняют эти сведения свидетельствами об этниче­ской консолидации населения Грузии.
Иоанн Сабанис-дзе не только стимулировал в грузинах их самосознание — он отразил его высокий уровень и всеоб­щий характер, и именно это обстоятельство объясняет тот от­крытый вызов, который Иоанн бросил ромеям, апеллируя к са­мым основам христианской религии: «И не одни лишь греки обрели веру эту в бога, но и мы, отдаленные сии аборигены, как верует в то владыка и вещает: «И явятся с востока и запада и севера и юга и возлягут в царствии божием».
Активизация антиму­сульманской полемики в Византии и Грузии начинается одновре­менно.
Ко времени расширения арабских завоеваний в Грузии, в ча­стности походов арабов в Западную Грузию (30-е годы VIII в.), относится складывание первоначального текста дошедшего до нас в сохранившейся метафрастной редакции XII в. анонимного агиографического сочинения «Мученичество Давида и Констан­тина», посвященного подвигу «предводителей» населения Аргвети (восточная окраина Западной Грузии) против арабов. В этом произведении обращает внимание то, что его героями являются выходцы из местного населения, представители его социальных верхов. В отличие от агиографов, которые для проведения идеи «борьбы за веру христову» вынуждены были демонстриро­вать собственно грузинам пример иноплеменников (Евстафий, Або и др.), автор «Мученичества Давида и Константина» поста­вил в центре своего повествования природных грузин, и в этом объективно выразился дальнейший рост самосознания грузин­ского этноса на путях борьбы с Арабским халифатом.
К этому типу сочинений относится и сохранившееся от наи­более сурового периода владычества халифата в Закавказье ано­нимное «Житие и мученичество Константа Грузина», посвящен­ное подвигу картлийского деятеля, схваченного вторгшимися в Грузию арабами под предводительством Буги и казненного в Самарии между 853—856 гг. Безымянный автор мартиролога жил спустя более полувека после Иоанна Сабанис-дзе, в его про­изведении отразились те перемены, которые произошли за это сравнительно короткое время в обстановке арабского господства в Закавказье. Будучи современником описанных событий, он во­преки собственным заверениям вряд ли был их непосредственным очевидцем, так как находился и писал в значительном отдалении и от родины своего героя, и от места его гибели. Начиная повествование о походе Буги на Картли, агиограф пишет: «В то время был некто в стране Картли, в краю Зена-Сопели, муж, которого звали Констант, нареченный Кахай по названию его родного края. Муж сей был весьма знатен и ве­лик во всей стране Картли, обладал большим достоянием и ве­ликим богатством и прославлено было имя его в дальних странах настолько, что даже цари были наслышаны о нем» и т. д.
И. А. Джавахишвили был уверен в реалистичности приведен­ной социальной характеристики Константа Грузина. Иное мнение было высказано еще в 20-х годах К. С. Кекелидзе, кото­рый писал, что представленная в данном житии социальная ха­рактеристика главного героя носит все признаки преувеличе­ния.
В самом деле, сомнительно, чтобы Констант, который, по сло­вам агиографа, «был весьма знатен и велик во всей стране Картли» и имя его было прославлено «в дальних странах настолько, что даже цари были наслышаны о нем», не был бы упомянут в каком-либо из других источников, хотя бы местных, грузинских. Но в таком случае возникает вопрос: для чего анонимному авто­ру понадобилось возводить своего героя в столь высокий общест­венный ранг? По нашему мнению, этому способствовали следую­щие обстоятельства.
Как установлено анализом самого текста повествования, его автор был одним из тех грузинских монахов, которые проживали на территории собственно Византийской империи. Здесь отме­тим, что признание анонимом Кахети частью «страны Картли» ука­зывает на представление об этнотерриториальной общности Гру­зии в сознании обитавших за ее пределами грузин. Это было время, когда в отдельных мтаварствах, на которые Грузия раз­дробилась после падения древнекартлийской династии Фарнавазианов (VI—VII вв.), стали складываться в VIII—IX вв. основы феодальной формации объединенного Грузинского царства. Именно в это время автор «Жития и мученичества Константа Грузина» едва ли не первым из грузинских авторов раннего сред­невековья использовал термин «Картли» в собирательном значе­нии применительно к Грузии в целом (спустя два века это поня­тие оформилось в названии Сакартвело — «Страна картвелов»).
Образ идеально щедрого феодала занимает важное место в агиографи­ческих творениях грузин X—XI вв. и затем, становится в центре грузинской светской литературы в период ее расцвета в XII— XIII вв.
В жизнеописании Константа говорится о реакции византий­ских правителей на совершенный им подвиг. Она получила оформление в виде специального «послания» императоров Михаила III (842-867) и его матери Феодоры (842-856) «де­тям и родичам» Константа. Это пространное письмо представля­ет собой как бы эпилог к житию героя. Но в композиционном отношении оно столь обособленно в самом тексте анонима, что естественно возникает сомнение относительно его принадлежно­сти автору мартиролога. По нашему мнению, приписанное Михаилу III и его матери «послание» является своеобразным и по­казательным комментарием к культурно-политической ситуации Грузии в IX в. Названное «письмо» — сплошной панегирик Константу и его родичам, но его автор, создавая свое произведе­ние, ставил вполне тенденциозную цель. Это прежде всего опре­деление Грузии как самостоятельного и значительного звена в пределах «византийского мира». Если для Иоанна Сабанис-дзе факт самобытности Грузии лишь заслуживал того, чтобы с ним считались, то для автора «письма святых царей» игнорирование этого факта уже стало невозможным. Начавшийся в это время новый этап визаитийско-грузинских отношений был детерминирован прежде всего внутренним прогрессом консолидировавших­ся грузинских племен, ростом объединительного движения в Гру­зии, углублением общественных функций грузинского языка, что столь красноречиво было отражено в следующем, X в. в сочине­нии «Хвала и славословие грузинскому языку» Иоанна-Зосима.
В уста автократоров аноним вкладывает собственные слова и идеи, свидетельствующие о высоком уровне этнического самосо­знания феодальной грузинской народности.
Разумеется, такая идиллия во взаимоотношениях между ма­ленькой Грузией и великой Византийской империей была не чем иным, как политической утопией, она не соответствовала реаль­ной действительности того времени, о чем красноречиво повест­вуют многочисленные синхронные «посланию» источники.
Иконоборче­ство, потрясавшее Византийскую империю в течение более одно­го столетия (VIII—IX вв.), практически не задело внутреннюю жизнь Грузии, которая весь этот период была занята отстаива­нием своего существования в борьбе с арабами.
Отношение грузинской общественности к вопросу «об иконах» выразилось в период, когда эта проблема в самой Византии практически уже решилась в пользу иконопочитания, а натиск Арабского халифата стал заметно слабеть. На грузинском языке сохранился такой важный литературный памятник, созданный в наиболее критический период иконоборчества, как «Житие Рома­на Нового», принадлежащий арабу-христианину савваиту Стефа­ну Дамаскину (ум. 794 г.). В заглавии этого произведения ска­зано, что его автор «жил в Лавре святого отца нашего Саввы». Грузинам данное сочинение первоначально было знакомо в араб­ском оригинале, в грузинском переводе оно сохранилось в двух списках: Афонском (сведения о нем даны в одном из отчетов Н. Я. Марра) и Тифлисском, опубликованном К. С. Кекелидзе в переводе на русский язык; этот список написан почерком на­чала XI в., и потому есть основания считать, что грузинский перевод «Жития Романа Нового» сделан не позже X в. Повышен­ный интерес средневековой грузинской общественности к этому письменному памятнику был вызван главным образом его острым полемическим характером. Значительная часть «Жития Романа Нового» посвящена отрицательной характеристике противоиконника и непримиримого врага монашества императора Константи­на V (741—775), прозванного его политическими врагами Копронимом («Навозником»). Негативная характеристика Константи­на V, одиозное прозвище которого грузинский переводчик не преминул перевести на родной язык (Скоре), является как бы фоном, на котором описаны подвиги героев повествования.
«Житие Романа Нового» представляет собой важный документ по истории византийско-арабских отношений VIII в., поэтому внимание грузин к данному сюжету в X в. могло быть связано с пока еще актуальной в Грузии «арабской проблемой», снятой лишь к концу правления энергичного правителя объединенного Грузинского царства Давида Строителя (1089—1125).
Победа иконопочитания явилась окончательным торжеством диофизнтства в церковной организации Византии, и именно эта направленность сочинения Стефана Дамаскина привлекла столь пристальное внимание грузинских книжников, положительно оце­нивших установившуюся в империи культурно-политическую конъюнктуру.
Появление на грузинском языке приведенных выше материа­лов свидетельствовало о наступлении периода окончательного от­хода грузинских книжников от сирийской, точнее — армяно-си­рийской традиции к западному, точнее — византийскому направ­лению. Все это отражало и в свою очередь свидетельствовало о дальнейшем углублении самобытности грузинского этноса как внутри кавказского региона, так и в пределах византийского культурного круга.
Торжество византинизма в Грузии, завершившееся здесь в ходе слияния аборигенного населения юго-восточного Причерно­морья — Тао-Кларджети — с остальной частью феодальной гру­зинской народности, способствовало процессу дальнейшего рас­хождения армянского и грузинского духовенств. В Тао-Клардже­ти этот процесс был осложнен еще тем обстоятельством, что культурная абсорбция грузинами местных аборигенов должна была преодолеть влияние здесь армянского духовенства, за несколько веков до грузин (-картлийцев) превратившего население этого края в собственную паству. В результате местное населе­ние, родственное преимущественно мегрело-чанам и никогда не терявшее здесь, по выражению Н. Я. Марра, своего первенст­ва, стало объектом интенсивных межэтнических процессов; первоначально оно было подвержено арменизации; среди признаков этого процесса немаловажное значение имеет наличие в ар­мянском языке многочисленных мегрелизмов, в значительной своей части усвоенных при живом общении армян с мегрело-чанским населением Тао и Кларджети. Местное население уже с VIII в. вступило на путь картлизации и таким образом пре­вратилось в один из органических компонентов грузинской на­родности еще до образования объединенного Грузинского фео­дального царства XI—XII вв.
Как свидетельствуют источники, IX век является едва ли не поворотным в этнокультурном развитии феодальной грузинской народности. В новую фазу в это время вступает в Грузии и эво­люция исторического жанра, хотя архаические формы историописания свое завершение здесь получили спустя два века в тру­дах Леонтия Мровели и Джуаншера Джуаншериани.
Со времени общей стабилизации Византийской империи, по­следовавшей с окончанием иконоборческого периода, она стала важным звеном в культурных взаимоотношениях между Западом и Востоком, «и византийская литература становится весьма зна­чительным фактором в формировании средневековых литератур Западной Европы, славянских стран и Кавказа». . В культурной жизни грузин и во внешней их ориентации в этот период, как уже было отмечено, происходят существенные изменения. Начало этого процесса относится к периоду арабско­го господства в Картли, когда политическая жизнь грузин Вос­точного Закавказья переживала кризис, а местной самобытной культуре грозила деградация. В результате произошло переме­щение центра грузинской политической и культурной жизни из порабощенного арабами Восточного Закавказья в близкие к Ви­зантийской империи юго-западные области исторического рассе­ления картвельских племен — Тао-Кларджети. Это был важный акт в процессе переориентации Грузии на запад, и он был пред­принят при заинтересованности императоров Византии, стре­мившихся создать здесь буферную зону между арабами и импе­рией, подконтрольную себе. Но грузины имели на этот счет свои цели, воплощение которых было сопряжено с борьбой не только против арабского ига, но и против культурного деспотизма едино­верных константинопольских автократоров.
Тао-Кларджети была той пограничной с Византией областью в которой Грузия, как мы уже отметили, еще с VIII в. являлась соперницей империи. В Тао-Кларджети возникла новая грузин­ская литературная школа, положившая начало полному отмежеванию грузинского этноса от традиций «восточного христианст­ва».
В дошедших до нас произведениях грузинских писателей из Тао-Кларджети не только отражена история экономического и культурного освоения этого края, порой даже в мельчайших подробностях,— в них была намечена культурно-историческая перспектива развития грузинского народа, впоследствии прерван­ная трагическими событиями эпохи установления в Закавказье монгольского ига и опустошительными завоеваниями орд Тамерлана (конец XIV — начало XV в.).
Пионером культурной деятельности в Тао-Кларджети был Григорий Хандзтийский (Хандзтели) (759—861). Родом картлиец (в узком значении этого этнонима), Григорий родился в знатной семье, он приходился племянником супруге картлийского эристава Нерсе, в доме которого рос и воспитывался (деятельность Нерсе описана в сочинении Иоанна Сабанис-дзе «Мученичество Або Тбилисского»). Еще в юности Григорий столь основательно овла­дел знаниями в области богословия, что впоследствии цитировал эти труды по памяти; блестящее знание греческого языка (что указывает на характер его культурной и идейной ориентации) он использовал для непосредственного ознакомления с опытом ви­зантийской церковной и монастырской организации. Начав свою деятельность в монастыре Опиза, он впоследствии развернул в Тао-Кларджети строительство монастырей и по названию одно­го из них — Хандзта вошел в историю грузинской литера­туры.
Нам мало что известно о литературном наследии Григория Хандзтийского. К. С. Кекелидзе считал априорно приемлемым предположение, что деятель такого масштаба, как Григорий, яе мог не подвизаться на литературном поприще. Но именно масштабы этой личности заставляют нас думать иначе: литера­турные труды Григория Хандзтийского, будь они им созданы, не могли не сохраниться хотя бы в определенных и надежных сведениях — слишком велик был его авторитет у наследников его и потомков. Очевидно, что в лице Григория в истории Гру­зии был деятель преимущественно практической сферы, органи­затор и «наставник», а эта роль незаурядных личностей, как известно, в средневековье ценилась высоко.
Сохранились лишь отрывочные сведения о написанных Гри­горием Хандзтийским литургических гимнах. В таком жанре в известной мере может быть отражена та социальная и куль­турная обстановка, в которой создавались эти произведения. И тем не менее для характеристики взглядов Григория Хандз­тийского, его влияния на современников этого, разумеется, недо­статочно. О значении личности Григория и о том этапе в истории Грузии, каким было время его долгой жизни, свидетельствуют не столько сочиненные им гомилии, сколько произведение, написан­ное о нем спустя 90 лет после его смерти. Это уже упоминаемая нами «Жизнь Григория Хандзтийского» Георгия Мерчуле, писателя X в., одного из крупнейших представителей тао-кларджетской литературной школы.